"Спасха"

Муж толкает меня в плечо: "Пойдем, нас ждут".

Встречает мама в черной косынке, бледная и молодая. Улыбается, подхватывает внука. Убирает со стола пирамиды чужих тарелок, таз с накрошенной для салата картошкой, снова вымученно улыбается: "Не знаю, куда поставить". Я киваю на дверь: в кладовую можно. Она как-то в мгновение деревенеет: "В кладовую нельзя".

Назавтра мужики выносят из кладовой табуретки и гроб. Ставят за калитку на улицу. Отовсюду стягиваются старухи. Бабушкина сестра баба Валя, всхлипывая, говорит: "Споем, что ли, девочки..." Они выстраиваются, как по линеечке, дребезжащими прыгающими голосами поют три раза "Отче наш...", потом уже ровнее "Богородицу", потом "...смертию смерть разрушив". Будто чтя деревенскую традицию, над нами летят клином журавли. Кричат. Старухи смотрят вверх с умилением. Падает дождь. Мне не разрешают прикрыть лицо покойницы платком, потому что дождик - хорошо...

На подоконнике мы находим помидорную рассаду двух сортов. В шкафу - кофту, которую бабушка успела мне связать крючком из голубого ириса. Кошка Тася на сносях. Баба Валя обхватывает ладонью ее живот, цокает языком: два котенка, скоро окотится. В кладовке находят деревянный ящик из-под яблок, муж вырезает у него переднюю стенку. Изнутри ящик выстилают шерстяным бабушкиным платком и ставят рядом с печкой. Печка выбелена к Пасхе. Баба Валя гладит кошку между ушей, охает: "До чего умная кисонька! Никому на поминках не мешала, под ноги не лезла. Ушла, одна поплакала..." Кошка принесет котят в свой ящик в аккурат на девятый день.

Брат идет на колонку за водой. Возвращается, сплевывает под ноги: "Ленька освободился". Это значит, что нужно искать доски и, уезжая, заколачивать окна дома. Или еще лучше - вообще не оставлять дом пустым хотя бы полгода. Седой тощий Ленька - вор. Три года назад он залез к кому-то из приезжих москвичей, унес электриче-ский самовар, постельное белье, колбасу, варенье. Москвич оказался фээсбэшником. Леньку задержали через час: он сидел дома, пил из украденного самовара чай с украденным вареньем и сразу во всем сознался. Сейчас Ленька открывает калитку, стучится к нам и просит "пятьдесят грамм помянуть Шуру". Мама выносит. Ленька оценивающе оглядывает веранду, чердак, окна и вдруг давится пьяными слезами: "Вы ж думаете, я вас... А я ж Шуру уважал, вы не бойтесь, я не в жисть!"

На Благовещенье из Хотошино приходит с двумя палками бабушкин двоюродный брат дед Витя. В июне сорок первого, когда ему было семь лет, дед Витя упал с высокой яблони и сломал обе ноги. Через два дня началась война, мальчиком никто не занимался, и ноги срослись как попало. Он всю жизнь с двумя палками, запросто прикатывался на ногах-скобках из соседней деревни, карабкался на бабушкино крыльцо и кричал что было силы: "Допинг, Шура, допинг!" Откуда бабушке знать, что такое допинг? "Я думала, братцу плохо, - смущенно смеялась она. - Хватала корвалол... Он давай меня крыть: так тебя растак, Шура, выпить дай!"

Дед Витя приносит свежие яйца из-под своих кур - кормить моего Сашку. Саша с удовольствием ковыряет сваренное всмятку яйцо, потом что-то вспоминает и спрашивает бабу Валю:

- А что такое "смертию смерть разрушив"?

Баба Валя, как может, объясняет.

- Мама, - радуется пятилетний Сашка, - а помнишь, как я в детстве ошибся, Пасху неправильно назвал?

Я вспоминаю: точно, ему было два годика, мы красили яйца, и я взялась рассказывать сыну, что такое Пасха и кто такой Спаситель. Потом спросила: понял что-нибудь? Он серьезно кивнул: понял.

- Что же ты понял?

- Спасху.

Светлана ГАВРИЛОВА