"Сыном Пастернака быть радостно"

- Здесь удивительно красиво.

- А еще что-нибудь вас удивило?

- У меня были встречи в братстве Заостровского храма. Мы увидели здесь людей, которые собираются на целый день для того, чтобы поговорить друг с другом или послушать гостя. Я видел живой блеск в их глазах, неподдельное внимание и интерес. Это удивительно, я давно такого не видал.

- Евгений Борисович, все же вам 82 года и, наверное, вы выбираете только значимые для себя поездки. Не сомневаюсь, что у вас в год юбилея романа вашего отца приглашений много. Почему вы приехали именно в Архангельск, в Заостровье?

- Года полтора назад мы с батюшкой Иоанном встретились в солженицынском центре Русского зарубежья. Я там делал сообщение, и батюшка сказал, что ему очень бы хотелось, чтобы я приехал сюда и выступил в Архангельске и в Заостровье. Но тогда мы с женой занимались составлением одиннадцатитомного собрания сочинений отца, и времени не было. А в августе прошлого года мы эту работу закончили, собрание сочинений вышло. И мы решили, что у нас освободилось время, мы можем посетить разные места.

- Где вы были до Заостровья и Архангельска?

- В Кембридже. В Кембриджском университете тоже читал лекцию.

- Имя вашего отца до сих пор покрыто некой тайной. И роман "Доктор Живаго" тоже. Признаюсь, читала его, когда уже можно было читать, и как-то поверхностно. Хотелось сразу постичь эту самую тайну. Но не получилось. Сейчас перечитываю. Совсем другое восприятие... А может быть, этот роман просто не всем открывается?

- Дело проще, я думаю. Это произведение огромной глубины. Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова Осипа Эмильевича Мандельштама, прочла роман, когда он был еще в "машинке". И сказала: "Ну, Пастернак - поэт. Чего он взялся прозу писать?" Потом, года через два, она перечла роман, и он ее затронул. А потом, когда она его стала читать третий раз, сказала: "С тех пор слово "роман" для меня значит "Доктор Живаго", я каждый год его перечитываю. Искусство слова отличается тем, что у него есть глубина. Эта глубина вещи преодолевается многократным чтением. В некоторых случаях бывает озаренное чтение, когда читаешь настолько подробно и внимательно, что каждую страницу переживаешь снова и снова. Во всяком случае, этот роман требует привычки. "Доктора Живаго" не понимали писатели, друзья Пастернака: Анна Ахматова, Всеволод Иванов, Константин Федин, даже Корней Чуковский. Они считали, что отец напрасно прозой занимается, когда он великий поэт. А отец считал, что эта проза значительнее его стихов. И стихи должны быть неотделимы от прозы. Поэтому было найдено такое решение: стихи пишет герой романа. Когда он погибает, опустившись, потеряв себя, его стихи говорят о его духовном величии, о его победе, о его втором рождении - воскресении.

- По вашему ощущению, роман воспринят сегодняшним днем?

- В романе сказано, что исторические надежды России, которые были после Отечественной войны, не осуществились. Потому что был опять страшный гнет, перед смертью Сталина. То, что должно было быть завоевано ценой победы, ценой народного единения, - появление новой духовности того поколения, которое выиграло войну, поколения, освобожденного от трусости, от скованности, от идеологической оболочки, - было задушено. Через 30 лет, вроде, наступил перелом, и эти исторические надежды могли бы оправдаться: это приход той одухотворенной и оправданной жизни, когда люди с сочувствием творят историю. Эти надежды продолжают связывать "Доктора Живаго" с тем, что сейчас происходит.

- А насколько оправдались надежды, которые связывал сам автор, то есть ваш отец, со своим романом?

- "Доктор Живаго", который написан 50 лет тому назад, остается одной из вершин русской прозы. Роман читают, им одухотворяются, но этого недостаточно, потому что требуется новое, живое слово, требуется продолжение и развитие. Вот как, скажем, после пушкинского времени пришла великая русская проза конца XIX века. Только что появились "Капитанская дочка", "Герой нашего времени", как за ними следуют "Война и мир", потом романы Достоевского. Надежда отца на расцвет литературы не оправдывается. У меня на это есть надежда. Без этого жить трудно, без этого человечество страдает, значит, оно должно преодолеть свое страдание и выйти на такой же высокий уровень.

- Можно сказать, что этот роман - жертва. Видимо, ваш отец шел на нее сознательно. Наверное, она требуется и сейчас для преодоления, о котором вы говорите.

- Да-да. Понимаете, "Доктор Живаго" писался каторжным трудом. Писался 10 лет. Сколько вариантов, сколько черновиков! Кроме того, отец в это же время занимался переводами, чтобы прокормить семью и тех, кому он помогал. Человек должен идти на трудности сознательно. Поэтому, когда говорят о жертве, самоотдаче, то главное здесь, по-моему (я не беру высокие примеры самопожертвования), - это то, что когда ты вскапываешь землю, то не должен стараться копнуть поменьше. Понимаете? Нужно вкладывать себя в работу. А бережное отношение к своей судьбе оборачивается тем, что ничего не получается. Нужна повседневная жертва.

- Наверное, это одна из самых трудных жертв, потому что она неосознаваемая, незаметная.

- Да, вы совершенно правы, но я как раз и хотел сказать, что это путь, по которому идешь, преодолевая преграды. И жалеть себя не приходится. То, что человек может сделать, выше его самого, если он при этом готов терпеть лишения и трудности. Я, главным образом, говорю об искусстве. И такая повседневная жертвенность встречается. Правда, она натыкается на бюрократию, взяточничество - всякое разложение общества. Это убивает самые живые силы.

- Как вы думаете, чего прежде всего нам не хватает, чтобы этому противостоять?

- Доверия людей друг к другу. Так сказать, братства. Люди отвыкли доверять. Вот мне 82 года, я говорю о достаточно большом историческом периоде. Из нас же выколачивали доверие. Это то, что было смертельно опасно. И что, кстати, во время Отечественной войны снова появилось. Потому что было фронтовое доверие, по-другому нельзя было, иначе погибнешь. Но потом с этим тоже покончили, в последние годы жизни Сталина и в застойный период после его смерти. Сейчас важно вернуть доверчивое, радостное отношение друг к другу.

- Когда ваш отец писал роман, вы понимали уже тогда, чем может стать это произведение?

- После окончания военной академии, куда меня призвали в войну из университета, я вообще жил не в Москве. Но приезжая, получал вновь написанные главы романа, читал роман в процессе его написания. Правда, отец в свои размышления по поводу этой работы старался не посвящать тех, кто был рядом, чтобы уберечь их от тревоги за него. Для меня отец был всегда самым понятным и близким человеком, я шел к нему рассказать о том, что со мной творится, выслушивал то, что он хотел рассказать о своей жизни. В том, как он говорил, была тоже высота его жизни, высота его как художника, серьезность его отношения к искусству. Например, когда он слушал по радио классическую музыку, то это было, как на концерте: никакого шороха, никакого шума кругом.

- А вообще, трудно быть сыном Пастернака?

- Радостно. Радостно.

Беседовала Светлана ЛОЙЧЕНКО.